Неточные совпадения
— Это приемная, — сказал Вронский. — Здесь будет пюпитр, стол,
шкаф и
больше ничего.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено по дорогам, а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный
шкаф с чайниками и чашками в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и
больше ничего.
Кабинет его была комната ни
большая, ни маленькая; стояли в ней:
большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро,
шкаф в углу и несколько стульев — всё казенной мебели, из желтого отполированного дерева.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами
шкафа, с потолка свешивались кадила; в белом и желтом блеске стояла
большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
На другой день, утром, он сидел в
большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью; в огромных
шкафах нарядно блестело золото корешков книг, между Климом и хозяином кабинета — стол на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен,
шкаф с книгами, фисгармония, на стене
большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Внизу в
большой комнате они толпились, точно на вокзале, плотной массой шли к буфету; он сверкал разноцветным стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой дверью, между двух
шкафов, возвышался тяжелый киот, с золотым виноградом, в нем — темноликая икона; пред иконой, в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни.
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте
большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше —
шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Простая кровать с
большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой
шкаф с платьями.
Полы были выкрашены, натерты воском и устланы клеенками; печи обложены пестрыми старинными, тоже взятыми из
большого дома, изразцами.
Шкафы битком набиты старой, дрожавшей от шагов, посудой и звеневшим серебром.
Верочка отворила один
шкаф и сунула туда личико, потом отворила, один за другим, ящики и также сунула личико: из
шкафов понесло сыростью и пылью от старинных кафтанов и шитых мундиров с
большими пуговицами.
Другое дело «опасные» минуты: они нечасты, и даже иногда вовсе незаметны, пока опасность не превратится в прямую беду. И мне случалось забывать или, по неведению, прозевать испугаться там, где бы к этому было
больше повода, нежели при падении посуды из
шкафа, иногда самого
шкафа или дивана.
Помните? Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете ли вы, что я вам все наврал? («А что, если он узнает, что у меня в отцовском
шкафу всего только и есть один этот нумер „Колокола“, а
больше я из этого ничего не читал?» — мельком, но с содроганием подумал Коля.)
И дом у него старинной постройки; в передней, как следует, пахнет квасом, сальными свечами и кожей; тут же направо буфет с трубками и утиральниками; в столовой фамильные портреты, мухи,
большой горшок ерани и кислые фортепьяны; в гостиной три дивана, три стола, два зеркала и сиплые часы, с почерневшей эмалью и бронзовыми, резными стрелками; в кабинете стол с бумагами, ширмы синеватого цвета с наклеенными картинками, вырезанными из разных сочинений прошедшего столетия,
шкафы с вонючими книгами, пауками и черной пылью, пухлое кресло, итальянское окно да наглухо заколоченная дверь в сад…
Каждый раз он долго подбирал ключ к замку библиотечной двери, потом звонко щелкал и открывал вход в
большую комнату, уставленную по стенам огромными
шкафами.
— И у меня тоже, — отозвался Штофф. — Интересно, выдержат ли наши патентованные несгораемые
шкафы в банке… Меня это всего
больше занимает. Ведь все равно когда-нибудь мы должны были сгореть.
Гаев. Да… Это вещь… (Ощупав
шкаф.) Дорогой, многоуважаемый
шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже
больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания.
Это была
большая комната, высокая, темноватая, заставленная всякою мебелью, —
большею частью
большими деловыми столами, бюро,
шкафами, в которых хранились деловые книги и какие-то бумаги.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в
большой низкой комнате, уставленной по стенам
шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Тут была маленькая проходная комната вроде передней, где стоял
большой платяной
шкаф, умывальный столик с
большим медным тазом и медным же рукомойником с подъемным стержнем; небольшой столик с привинченной к нему швейной подушечкой и кровать рыжей келейницы, закрытая ватным кашемировым одеялом.
Тут же сидела и Абрамовна. Убрав чай, она надела себе на нос
большие очки, достала из
шкафа толстый моток ниток и, надев его на свои старческие колени, начала разматывать.
Здесь менее был нарушен живой вид покоя: по стенам со всех сторон стояли довольно старые, но весьма мягкие турецкие диваны, обтянутые шерстяной полосатой материей; старинный резной
шкаф с
большою гипсовою лошадью наверху и массивный письменный стол с резными башенками.
— Я не мог
больше! Где вы были? Отчего… — ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду — быстро, несвязно, — может быть, даже только думал. — Тень — за мною… Я умер — из
шкафа… Потому что этот ваш… говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые
шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный «камин»,
большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее — прекрасное, прозрачное, вечное — стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
Она открыла зеркальную дверь, вделанную в стену
шкафа; через плечо — на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог — вдруг стало нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом — только на секунду плечом,
больше ничего.
Санин зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но в первой комнате, где, за скромным прилавком, на полках крашеного
шкафа, напоминая аптеку, стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, — в этой комнате не было ни души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле окна, и, ярко рдея в косом луче вечернего солнца,
большой клубок красной шерсти лежал на полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного дерева.
Для вящей торжественности А.П. Лукин над книжным
шкафом, как раз против себя, водрузил
большой гипсовый бюст Зевса, найденный при перестройке на чердаке дома…
Здесь по каждому отделу свой особый кабинет по обе стороны коридора, затем
большой кабинет редактора и огромная редакционная приемная, где перед громадными, во все стены, библиотечными
шкафами стоял двухсаженный зеленый стол, на одном конце которого заседал уже начавший стариться фельетонист А.П. Лукин, у окна — неизменный А.Е. Крепов, а у другого секретарь редакции, молодой брюнет в очках, В.А. Розенберг принимал посетителей.
Помню такой случай: из конторы богатой фирмы Бордевиль украли двадцатипудовый несгораемый
шкаф с
большими деньгами. Кража, выходящая из ряда обыкновенных: взломали двери и увезли
шкаф из Столешникова переулка — самого людного места — в августе месяце среди белого дня. Полицию поставили на ноги, сыскнушка разослала агентов повсюду, дело вел знаменитый в то время следователь по особо важным делам Кейзер, который впоследствии вел расследование событий Ходынки, где нам пришлось опять с ним встретиться.
Вход в редакцию через подъезд со двора, по шикарной лестнице, в первый раз на меня, не видавшего редакций, кроме ютившихся по переулкам, каковы были в других московских изданиях, произвел приятное впечатление сразу, а самая редакция — еще
больше. Это была
большая, светлая, с высокими окнами комната, с рядом столов, покрытых зеленым сукном, с книжными
шкафами, с уложенными в порядке на столах газетами. Тишина полная. Разговор тихий.
Дрожащей рукой она зажигала свечу. Ее круглое носатое лицо напряженно надувалось, серые глаза, тревожно мигая, присматривались к вещам, измененным сумраком. Кухня —
большая, но загромождена
шкафами, сундуками; ночью она кажется маленькой. В ней тихонько живут лунные лучи, дрожит огонек неугасимой лампады пред образами, на стене сверкают ножи, как ледяные сосульки, на полках — черные сковородки, чьи-то безглазые рожи.
Озабоченная хозяйка вступила в свой будуар, открыла
большой ореховый
шкаф с нарядами и, пересмотрев весь свой гардероб, выбрала, что там нашлось худшего, позвала свою горничную и велела себя одевать.
Когда старик поднимает голову — на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на белые изразцы печи в ногах кровати и на
большой, во всю стену,
шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Он был слишком опытен в обращении с
шкафами, чтобы видеть в них что-нибудь
больше, нежели простые
шкафы.
— И, полноте! — отвечает становой, — да у меня-то о таких практических делах вовсе и соображения нет. Я вот
больше все по этой части, — и он кивнул рукой на
шкаф с книгами.
До Рождества только четыре месяца. К Рождеству вы свободны как птица, в кармане у вас виза и не сто пятьдесят червонцев, а втрое, вчетверо
больше, я не буду контролировать вас, и никто… никогда. Слышите, никто не узнает, как Алла работала манекенщицей… Весной вы увидите
Большие бульвары. На небе над Парижем весною сиреневый отсвет, точь-в-точь такой. (Выбрасывает из
шкафа сиреневую материю.)
Выставь, выставь. Скажи — ушла, и
больше ничего. (Прячется в зеркальный
шкаф.)
До свидания, до свидания… У, черт, замучили, окаянные. В глазах только одни зады и банты,
больше ничего нет. (Достает из
шкафа бутылку коньяка, выпивает рюмку.) Фу… Зоечка! Дорогая директриса!
Три хорошо обставленные комнаты, кабинет с кроватью, письменным столом и книжным
шкафом, столовая с кожаной мебелью,
большая комната с буфетом и двумя турецкими диванами и обширная прихожая, где за загородкой помещался его слуга Федор, старик, бывший камердинер его дяди.
Старик занимал две маленькие комнаты в третьем этаже того же дома, где помещалась лавка. В первой комнате с окном стоял
большой сундук и
шкаф.
За
большим ореховым
шкафом, устроенным по размерам этой комнаты и разделявшим ее на две ровные половины, помещался длинный липовый стол и около него шесть или восемь таких же чистеньких, некрашеных, липовых табуреточек.
Генерал на это приглашение немедля отправился в сопровождении Маремьяши в отделение Аделаиды Ивановны, которое, чем долее жила в нем старушка, все более и более принимало оригинальный или почти исторический характер: оно состояло из маленького, крытого шатром и освещаемого цветным фонарем прохода, потом очень
большой комнаты, из которой одна дверь, красного дерева, вела в спальню Аделаиды Ивановны, а другая, совершенно ей подобная, прикрывала собой
шкаф, хранящий маленькую библиотеку m-lle Бегушевой.
Смерклось; подали свеч; поставили на стол разные закуски и медный самовар; Борис Петрович был в восхищении, жена его не знала, как угостить милого приезжего; дверь в гостиную, до половины растворенная, пропускала яркую полосу света в соседнюю комнату, где по стенам чернели высокие
шкафы, наполненные домашней посудой; в этой комнате, у дверей, на цыпочках стояла Ольга и смотрела на Юрия, и
больше нежели пустое любопытство понудило ее к этому…
Наталье подарили забавный
шкаф, украшенный фарфором, тёще —
большое кожаное кресло и великолепную, карельской берёзы с бронзой, кровать...
— Это значит… — говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки на книжных полках
шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец останется… Так, так, и
больше ничего? Нет, не
больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и на теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Одною из оригинальных черт Семена Николаевича был обычай, по которому каждый воскресный день утром, когда барин был еще в халате, камердинер, раскрывши в кабинете запертый
шкаф, ставил перед Семеном Николаевичем на
большом блюде груду золотых, а на меньшем собрание драгоценных перстней и запонок, и Семен Николаевич мягкою щеткою принимался систематически перечищать свою коллекцию.
Читая какую-то пьесу наизусть, он запнулся, сделал знак рукой мальчику, и тот сейчас бросился к
шкафу, достал из него и принес, кажется, пять
больших книг, в лист, в переплете, но рукописных: это были сочинения Николева.
Акулина Ивановна (выходит с лампой). А на дворе-то опять дождик пошел. (Подходит к
шкафу, достает из него посуду и накрывает на стол.) Холодно у нас чего-то. Топили, а холодно. Старый дом-то… продувает… охо-хо! А отец-то, ребятишки, опять сердитый… поясницу, говорит, ломит у него. Тоже старый… а всё неудачи да непорядки… расходы
большие… забота.
Посреди комнаты стол
большой, у окна кресло мягкое, с одной стороны стола — диван, дорогим ковром покрытый, а перед столом стул с высокой спинкой, кожею обит. Другая комната — спальня его: кровать широкая,
шкаф с рясами и бельём, умывальник с
большим зеркалом, много щёточек, гребёночек, пузырьков разноцветных, а в стенах третьей комнаты — неприглядной и пустой — два потайные
шкафа вделаны: в одном вина стоят и закуски, в другом чайная посуда, печенье, варенье и всякие сладости.
Жилая комната купеческого дома, представляющая и семейную столовую, и кабинет хозяина, в ней же принимают и гостей запросто, то есть родных и близких знакомых; направо (от актеров) небольшой письменный стол, перед ним кресло, далее железный денежный сундук-шкаф, вделанный в стену; в углу дверь в спальню; с левой стороны диван, перед ним круглый обеденный стол, покрытый цветной салфеткой, и несколько кресел; далее
большая горка с серебром и фарфором; в углу дверь в парадные комнаты; в глубине дверь в переднюю; с правой стороны
большой комод, с левой — буфет; вся мебель хотя не модная, но массивная, хорошей работы.